Неподвижен и полон внимания Кассиус стоял перед офицером, командующим иерусалимской когортой.

“Сотник”, – рявкнул офицер: “Объяснись! Одному из твоих отделений было приказано охранять гробницу и мертвеца. Что в этом было сложного? И теперь до меня доходят слухи, что тело пропало! Что за нелепость!?”

“Могу я быть с вами откровенен, как один старый вояка с другим?”, – спросил сотник. “Изволь, Кассиус”, – ответил трибун и, несмотря на то, что он уже опаздывал на уроки конной езды из-за этого представителя нижнего военного состава, предложил сотнику присесть.

“Прошу вашего терпения, выслушайте эту историю, которая началась еще на прошлой неделе”.

“Хорошо, давай по порядку”, – сказал трибун, все более смягчаясь.

“С тех пор, как некий Иисус начал проповедовать в округах Иерусалима, мы все принимали его за бунтовщика, стремящегося возмутить чернь своими разговорами о Божьем Царстве. Но я сам пошел и послушал его. Он не делал никаких угроз. Тысячи приходили к нему и, поглощенные вниманием, слушали его слова о его Отце, о любви к ближнему, о прощении грехов, о новой жизни. Это было так захватывающе! Казалось, что он заботится о каждом человеке лично, – и это так и было”.

Трибун оперся подбородком на руку: “Продолжай, солдат”.

“В следующий раз я увидел его, когда нам было приказано стоять на часах у резиденции проконсула. Народ был разъярен. Понтий Пилат сидел на своем судейском седалище, Иисус стоял перед ним. Он был избит”.

“А чего ты, сотник, ожидал?”

“В конце концов, Пилат дал знак толпе замолчать: “Я не нахожу вины в этом человеке”, – сказал он, и предложил отпустить Иисуса, спрашивая люд, кого они хотят, чтобы он отпустил – известного возмутителя и убийцу Варавву или Иисуса”.

“И теперь этот преступник Варавва опять на свободе”.

“Иудеи из правящего Синедриона кричали: “Распни его! Распни его!” Сброд подхватил этот призыв. И затем Пилат приказал принести воды и стал мыть свои маленькие толстокожие ручонки…”

“Сотник, я не позволю здесь оскорблений”, – отрезал трибун.

“Да, но ведь Иисус был невиновен, чист и скромен. Он просто не лестно отзывался о некоторых из высокостоящего священства. А Пилат, почувствовав чем тут пахнет, пошел у них на поводу. Я думал, что Рим олицетворяет закон и справедливость, а не самовыгоду”.

“Быть у власти – грязное дело, сотник”, – вставил трибун.

“Быть рядовым тоже. По вашему приказу одно из моих отделений было послано, чтобы бичевать Иисуса”.

“О, это было для них просто развлечением”, – сказал трибун. “Этот рослый солдат … Публиус кажется … мне запомнилось, как он стегал его плеткой с металлическими вплетениями, словно сумасшедший до тех пор, пока кожа не пошла клочьями и не захлестала кровь”.

“За мою жизнь мало когда вид крови вызывал у меня отвращение”, – объяснял Кассиус: “Но видеть, как с невинным человеком обращаются столь жестоко…”

“Но я что-то не помню, чтобы ты останавливал солдат, когда они стали наряжать его в багряницу, когда они всучили ему трость как скипетр и возложили на него терновый венец вместо короны. Успокойся, – они ведь просто веселились”.

“Я распинал сотни людей до этого”, – отвечал Кассиус: “И в этом человеке было что-то не так, как у всех. Он не проклинал. Он не ныл. Он уже был на половину мертв после бичевания, проделанного Публиусом. А по пути на Голгофу он просто упал”.

“Упал?”

“Он был слишком истощен, чтобы нести крест, поэтому мы заставили одного сильного Киринеянина тащить его. И потом мы распяли этого Иисуса”.

“Все люди умирают одинаково”.

“Но не он”, – ответил Кассиус: “Мы прибили его и подняли крест, – я никогда не забуду слов его молитвы: “Отче! прости им, ибо не знают, что делают”. Я был тем, кто казнил его, и он простил меня”.

“Ты, Кассиус, ведь уже столько лет воюешь и до сих пор обращаешь внимание на угрызения совести?”

“А потом один из воров, распятых от него по сторонам, попросил, чтобы Иисус помянул его, когда придет в свое царство”.

“Его царство!?”, – усмехнулся трибун.

“Но выслушайте, что он ответил: “Ныне же будешь со Мною в раю”. Поразительно! А около полудня небеса

потемнели. И все это видели, и у всех по телу прошел холодок, когда он прокричал: “Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?” Эти слова как будто исходили от самого одинокого человека в мире, находящегося во тьме. Он почти ничего не говорил до трех часов по полудню, до того момента, когда, если прислушаться, можно было разобрать, как он промолвил: “Свершилось!”. И вдруг, можно сказать, победоносно он выкрикнул: “В руки Твои предаю дух Мой!” И в это мгновение земля потряслась”, – продолжал Кассиус: “В какой-то момент я даже не устоял на ногах. А потом тьма начала рассеиваться. Говорю вам, трибун, мы распяли не просто человека, а Сына Божьего”.

“После нескольких причудливых совпадений ты готов приписать ему божественность? Все же он умер, как и всем нам когда-нибудь предстоит”.

“Нет, трибун, он не умер”.

“Не умер?”

“Первосвященники и фарисеи настаивали на том…

чтобы Пилат дал охрану стеречь гробницу, чтобы ученики Иисуса не выкрали его тело”.

“Это мне известно, я сам отдавал приказание”.

“На посту было по три человека, сменявшиеся каждые восемь часов согласно уставу караульной службы. Перед тем, как они заступили, я запечатал вход в гробницу печатью, – были приняты все меры”.

“Так откуда же эти слухи, что тело исчезло?”

“Но оно действительно исчезло…”

“Я прикажу выпороть тебя, сотник!”, – закричал трибун, вскочив со стула.

Кассиус поднялся тоже и при этом продолжал: “В воскресенье, около семи часов утра трое солдат влетели в казармы, так как будто они убегали от призрака. “Сотник! Сотник!”, – орали они: “Он – жив!” Я дал им успокоится и заставил мне выложить все подробности. И вот, что они рассказали. Их смена началась примерно в полночь. Они и спать не думали. Наверно, травили истории о своих подружках, оставшихся дома. Затем, прямо перед рассветом, гробница, с их слов, озарилась, словно солнечным светом, и появился ангел в одежде, подобной молнии, и отвалил камень от входа в гробницу. Они повалились от страха на  землю. И потом один из них все-таки встал, по-моему, они сказали, что это был как раз Публиус, и заглянул в гробницу. Тело исчезло, хотя погребальные пелены, лежавшие в нише, оставались   неразвернутыми, но в них была пустота”.

“Ты думаешь, я этому поверю?”, – ответил трибун пренебрежительно.

“Я подробно допросил их. Каждый видел одно и то же. Тело исчезло”.

“Наверно, они просто заснули на посту, а всю историю выдумали, чтобы оправдаться”.

“Но ведь они закаленные битвами ветераны, а не какие-то там зеленые новобранцы. Я их хорошо знаю. Кроме того, вы полагаете, что они бы не проснулись, если некая группа людей отважилась сдвинуть камень и проникнуть в гробницу? Нет, они говорят правду”.

“А как мне, сотник, прикажешь отчитываться перед высшим руководством? Сказать им, что Иисус воскрес из мертвых?”

“Не знаю, что вы собираетесь говорить начальству, трибун. Но так все произошло. Он ожил. Да, он ожил!”

“Ладно, мы скажем солдатам, чтобы они всем говорили, что они уснули, и ученики этого Иисуса украли его тело”, – выдвинул идею трибун.

“Как вы думаете, какой солдат согласиться утверждать, что он заснул на посту”, – парировал Кассиус с легкой улыбкой на лице.

“А мы им заплатим”, – сказал трибун: “Деньжат одолжим у священников. Они предложат хорошую сумму, чтобы замять это дело. Я займусь этим сам. А ты, сотник, ничего не видел и ничего не слышал. Понял?”

“Но я знаю и я видел, трибун. Я не могу изменить произошедшего. Иисус жив. Более чем жив”.

“Кассиус, забудь, что все это вообще было”.